Власть в Древней Руси
(продолжение)

Основания отношений между князем и дружиной.

      По справедливому замечанию А.А. Горского, дружина самим своим существованием отрицала родовую организацию общества. Она, по словам ученого,

      Вместе с тем княжеско-дружинные отношения явились продолжением социальных отношений периода военной демократии. Древнерусская дружина была своеобразной военной общиной, которой руководил князь - первый среди равных. От общины пошли отношения равенства, находившие внешнее выражение в дружинных пирах, напоминавших крестьянские “братчины”, уравнительный, судя по всему порядок раздела военной добычи (позднее трансформировавшийся в дань) - основного источника существования дружины. Вспомним, что по свидетельству Льва Диакона, который сам видел Святослава Игоревича в 971 г., князя от “рядовых” дружинников отличала только чистота рубахи:

      Таким образом, оторвавшись от общины, дружина на первых порах воспроизводила общинные порядки в своем внутреннем устройстве. Однако основы дружинных связей были иными. Чем в “гражданском обществе”. Как пишет А.Е. Пресняков:

      Тем не менее, это была корпорация профессиональных воинов, за которой, видимо, признавалась номинальная коллективная собственность на земли, с которых она собирала дань. В то же время было бы неверно абсолютизировать оторванность дружины от общества. С течением времени происходило некоторое взаимопроникновение общинных и дружинных элементов.

      Однако эти процессы станут заметны лишь в конце рассматриваемого периода, приблизительно с XIII в., когда часть дружинников “осядет” на землю.

      Современникам вопросы отношений между князем и дружиной были вполне ясны. Мы же можем составить представление о том, что лежало в их основе, какие вопросы князь решал с дружиной, как это происходило и т.п., только по случайным упоминаниям, сохранившимся в летописях. Был ли древнерусский князь полностью свободен в своих решениях? Вопросы эти не так просты, как может показаться на первый взгляд. Чтобы разобраться в них, обратимся к древнерусским источникам и, в первую очередь, к “Повести временных лет”:

      Как видим, вопрос о том, стоит ли продолжать поход или лучше заключить мир на достаточно выгодных условиях (если, конечно, доверять летописцу), князь решает не самостоятельно, а с дружиной. Именно ее мнение оказывается решающим. Заметим попутно, что отказ от насильственного захвата всех тех богатств, которые предлагают Игорю греки, скорее всего, расценивалось современниками летописца негативно (о причинах такого отношения мы поговорим чуть позже). Тем не менее князь соглашается с дружинниками и идет на подписание мира с греками.

      Еще один пример:

      Вновь вопрос о мире и заключении международного договора князь решает совместно с дружиной. При этом подчеркивается уже не согласие князя с “коллегиальным” решением, а, напротив, дружина поддерживает решение князя. Естественно встает вопрос: почему князья Игорь и Святослав должны были совещаться с дружиной, чтобы решить заключать договор с Византией или нет? Могли ли они самостоятельно принять такое решение? Конечно, ответы на эти и подобные вопросы подсказывает “здравый смысл”. Однако можно попытаться поискать ответ и в самих древнерусских источниках, хотя бы в той же “Повести временных лет”. Вот, скажем, как объясняет летопись отказ Святослава принять христианство:

      Почему Святослава так беспокоило, что дружина начнет смеяться над ним, если он примет крещение? Видимо, именно дружина составляла для князя то, что современные психологи называют референтной группой, - именно на мнение дружины он должен был ориентироваться в своих поступках в первую очередь. Возможно, это было связано с тем, что статус князя в дружинной среде еще не был безусловен. Видимо, отношение товарищей к своему князю во многом определялось тем, насколько его поступки соответствовали тому, что входило в понятие чести. Речь идет о совокупности морально-этических принципов, которыми руководствовался человек в своем поведении и которые давали ему право на уважение со стороны окружающих. Само слово честь было производным от наблюдения за поведением человека и понимания (и приятия) его окружающими. Ближайшие “родственники” этого слова (от общеславянского *cьstь) означают “понимание”, “мышление” и “понимает”, “наблюдает” (древнеиндийские слова cittih и cetati; в последнем, кстати, нетрудно узнать слово, однокоренное нашему читать). Так что даже этимологически понятие чести было производным от “считывания” поступков человека. Удостоиться чести можно было в том случае, если поведение было понятно “сотоварищам”. Уважение напрямую связывалось с оценкой поступка, его весом (что этимологически точно отражает значение самого слова уважение). Другими словами, место “сильной личности” - в нашем случае князя - в обществе напрямую зависело от оценки ее поведения окружающими. Притязание на признание обязательно должно было соответствовать принятым нормам поведения.

      Характерно, однако, что для летописца XI в. такой ответ князя уже недостаточно основателен. Автор летописной статьи 6463 г. стоит, скорее, на стороне княгини Ольги. И не только потому, что “аще кто отца ли матере не послушаеть, то смерь прииметь”. Правота княгини подкреплялась для автора летописи уже известной ему историей крещения князя Владимира (так называемая Корсунская легенда, сохранившаяся в “Повести временных лет”):

      В данном случае князь поступил по своему усмотрению (и по воле Провидения). И дружина последовала за ним. Конечно, это, во всяком случае в трактовке летописца, связано с чудом, свидетелем которого она была. Но есть в приведенном сюжете и еще один очень важный для нас момент: не только князь ориентировался в своих поступках на дружину, но и дружина следовала за князем. Так что в словах Ольги есть (по крайней мере, для времени Владимира или - что еще точнее - для времени летописца) определенная доля истины. Наконец, здесь мы можем отметить и некоторый прелом в отношениях князя и дружины. Если прежде авторитет товарищей стоял выше авторитета их вождя, то теперь, напротив, действия предводителя являются определенным образцом поведения для дружинников.

      Итак, князь в своих действиях постоянно ориентировался на дружину, и если не выполнял ее требования, то во всяком случае вынужден был считаться с ее мнением. Причем, так происходило даже в тех случаях, когда требования или решения дружины явно нарушали традицию или установленную норму.

      Как видим, Игорь уступил требованиям своей дружины, которая была недовольна тем, как ее снабжал князь. Мнение дружинников оказалось для князя важнее соображений справедливости и собственной безопасности. Явное нарушение сложившейся традиции беспокоило его гораздо меньше недовольства дружины.

Еще один весьма       показательный пример:

      Естественно, речь не идет о том, что летописец буквально описал конкретную ситуацию (хотя я вовсе не исключаю, что подобные конфликтные ситуации, особенно, когда дружинники “подопьяху”, вполне могли иметь место). Тем более, вряд ли автор точно передал слова Владимира, которые, судя по всему, можно отнести к “внутреннему монологу”. Подобные описания мыслей и чувств персонажей - явный вымысел летописца. Часто основой таких “авторских вольностей” служили библейские или апокрифические тексты, описывавшие близкие, по мнению летописца ситуации.

      Естественно, описания мыслей и чувств людей, умерших задолго до составления летописи, свидетельствуют не о том, что в действительности чувствовал, думал и говорил тот или иной исторический деятель, а как его действия воспринимал сам автор летописного текста. Да и цель летописца несколько иная: передать смысл отношений между князем и дружинниками, которые он считает нормальными, дать, если хотите, образец для подражания. То, что дело обстоит именно так, можно подтвердить неоднократным обыгрыванием близких по контексту ситуаций в литературных произведениях Древней Руси. Вот, скажем, что писал по аналогичному поводу Даниил Заточник:

      Те же смыслы и образы мы находим в диалоге киевского князя Святослава Ярославича с послами “от немцев”:

      Из приведенных примеров ясно, что в основе отношений, связывавших князя и дружинников, лежала передача последними некоторых материальных ценностей. Причем ценности эти были не важны сами по себе. Их невозможно истолковать как собственно обогащение воинов. Получаемые богатства, судя по всему, не несли экономической сущности. Создается впечатление, что дружинников больше волновал сам акт передачи, нежели обогащение как таковое. Глубже понять такую систему отношений позволяют наблюдения, проведенные исследователями, которые изучали формирование ранних феодальных государств Западной и Северной Европы. В частности, вот что пишет А.Я. Гуревич:

      Итак, отношение дружинников к богатству радикально отличалось от привычного и понятного нам. В его основе лежали особые представления о сакральности материального выражения благосостояния. В эту эпоху, по словам А.Я. Гуревича,

      Кстати, обращает на себя внимание то, что жалобы дружинников князю действительно были сосредоточены на каких-то внешних признаках богатства (например, на ложках, которыми им приходилось есть). В то же время, в отличие, скажем, от западноевропейского рыцарства, речь никогда не заходила о земельных пожалованиях. Естественно, напрашивается вывод о неразвитости феодальных отношений в Киевской Руси. Однако проблема состоит не только (а может быть, и не столько) в том, что такие отношения действительно не были развиты, но и в том, почему они не развивались.

      Одним из возможных ответов может быть несколько своеобразное представление о собственности на землю, сложившееся в Древней Руси. Как известно, феодальные отношения базируются, во-первых, на корпоративном землевладении и во-вторых, на раздаче земельных участков воинам на условиях их службы владельцу земли. Между тем, на Руси земля сама по себе не обладала ценностью. Согласно С.М. Соловьеву,

      С одной стороны, земля имелась в изобилии, с другой - испытывался постоянный дефицит в освоенных участках (необходимость постоянной смены обрабатываемых земельных участков по причине того, что расчищенные от леса угодья быстро “выпахивались”). При таких условиях земельные пожалования были в значительной степени бессмысленными. Их границы невозможно было как-то закрепить. Возможно, именно это долгое время не позволяло в Восточной Европе развиваться “нормальным” феодальным отношениям. Они начали складываться на Руси - с характерными поместьями-бенефициями, всевозможными иммунитетами и скрупулезной регламентацией вассальной службы - только на рубеже XIII-XIV вв. и получили полное развитие в XVI в. До этого времени связи, условно соотносимые с вассально-сюзеренными отношениями Западной Европы, существовали в более патриархальной форме личных отношений, связанных с централизованной эксплуатацией земель, находившихся в корпоративной собственности. Б.Н. Флоря полагает, что

      Здесь мы сталкиваемся с формированием корпорации профессиональных воинов, базировавшейся не столько на так называемом условном землевладении, сколько на личных связях князя-вождя и его воинов - связях почти незаметных, но от того не менее прочных. В их основе лежала система дарений, одной из форм которой могут считаться совместные пиры князя и дружины. Все, что князь давал дружиннику, делало последнего зависимым от дарителя, ибо, как пишет А.Я. Гуревич,

      Одновременно существование подобной системы накладывало обязанности и на самого князя.

      Насколько хорошо в Древней Руси осознавалось, что вещи не могут и не должны служить предметом накопления, показывают следующие фрагменты поучения Владимира Мономаха:

      Зато материальные ценности могли рассматриваться как средство социального общения. И это также вполне адекватно воспринималось и теми, кто дарил, и теми, кто принимал дары и становился лично зависимым от дарителя”

      Итак, связь князя и его дружины базировалась прежде всего на особых отношениях собственности. Говоря о собственности в Древней Руси следует обратить внимание на принципиальное отличие понимания этой категории от того, что мы понимаем под ней сегодня. Для древнерусского жителя в том, что принадлежит человеку, непосредственно содержалась какая-то часть самого владельца. Так проявлялось общее для средневековья сознание нерасчлененности мира людей и мира природы.

      В отличие от наших дней, в тот период владение каким бы то ни было имуществом неизбежно предполагало обязанности пользоваться им. Неупотребление же рассматривалось как нарушение права владения. Собственность нельзя было накапливать. Лучшим способом пользования имуществом считалась передача его другому человеку. Все, принадлежавшее человеку, за исключением жизненно необходимого минимума, должно было постоянно переходить из рук в руки. Тот, кто хранил или скрывал свое имущество, по представлениям того времени, во-первых, дискредитировал себя, как владельца, а во-вторых, впадал в грех корыстолюбия. Такой человек не мог считаться богатым (т.е. причастным Богу, хранимым Богом” в отличие от убогого). Интересно, что родственное по происхождению древнеиндийское слово bhagas означало “достояние”, “счастье”, “доля” и одновременно “наделяющий”(!) и “господин”, что, видимо, полностью соответствует комплексу первоначальных значений слова богатый.

      Можно с уверенностью говорить о том, что в древнерусском обществе богатство выполняло специфическую социальную функцию. Она состояла в приобретении и повышении личного престижа путем передачи своего имущества другим людям. В этом и состоял доминирующий принцип богатства. Сохранение и накопление богатств оценивалось общественным мнением негативно и подрывало авторитет владельца. Особенно отрицательно современники оценивали стремление князей к накопительству. В качестве примера можно привести резкую реакцию князя Владимира на отказ Ярослава Мудрого в 1014 г. выплатить новгородскую дань Киеву. Киевский князь в ответ на это даже начал собирать войска, чтобы наказать сына.

      Обычно побудительным мотивом действия Владимира Святославича исследователи называют борьбу против сепаратистских тенденций Новгорода. Однако автор “Повести временных лет” вложил при описании этого события в уста киевского князя слова, позволяющие понять истинную причину, породившую конфликт. Выступая против Ярослава, Владимир якобы произнес фразу: “Требите путь и мостите мост” (“Прокладывайте путь и равняйте дорогу”). Обычно ее вспоминают, когда речь заходит о путях сообщения в Древнерусском государстве. Однако летописец вряд ли просто хотел посетовать на отсутствие постоянных дорог между Киевом и Новгородом. Информировать же об этом читателей летописи просто не имело смысла: они неоднократно имели возможность убедиться в этом на собственном опыте. Смысл данного текста станет ясен, если учесть, что автор летописи устами Владимира косвенно процитировал пророка Исайю:

      Эта “цитата” выводила читателя на мотивацию поступка Владимира и объясняла, что именно в поведении Ярослава не устроило отца. Дело в том, что далее у Исайи идет текст:

“За грех корыстолюбия его Я гневался и поражал его...”.

      Сокровенная форма “подачи” такой мотивации свидетельствовала о ее существенности, поскольку для летописца “невидимое” по своей значимости превосходило “видимое”. Так что главным для летописца в данном случае были не “сепаратистские” замашки Ярослава, а его жадность.

      Особо следует подчеркнуть, что передача имущества из рук в руки не имела собственно экономического смысла. Мышление средневекового человека вообще, если так можно сказать, аэкономично. В форме передачи и обмена вещами и продуктами в те времена устанавливались, фиксировались и развивались определенные общественные отношения. Поэтому подобный обмен сплошь и рядом был нерациональным с точки зрения стоимости обмениваемых предметов. Это объясняется тем, что тогда для человека ценность имела не сама вещь, а тот человек, который ею владел, и акт передачи ее новому хозяину, как таковой. Вместе с даримой вещью к нему переходила часть удачи, богатства дарителя (с-частье!). Одновременно устанавливались отношения личной зависимости того, кто получал подарок, от того, кто его делал. Поэтому подарки, если человек не желал попадать в подобную зависимость, требовалось компенсировать соответствующими подношениями. Дар, не возмещенный “равноценным” даром, ставил получившего его в унизительную и опасную для его чести, свободы, а иногда и жизни зависимость от дарителя. В результате между дарителем и одариваемым устанавливалась тесная связь: на последнего возлагались личные обязательства по отношению к первому.

      Эта идея представляется современному человеку несколько противоречащей здравому смыслу. Однако она в гораздо меньшей степени будет казаться странной и нелогичной, если мы вспомним, что в нашем обществе не принято (без всяких рациональных объяснений!) принимать подарки - особенно дорогие - от незнакомых людей. С этим же представлением в современном обществе связано и такое явление, как взятка. Получивший “подарок” берет на себя определенные обязательства по отношению к “дарителю”. Не вступая в собственно экономические отношения, он становится лично зависимым от воли взяткодателя и обязуется “отплатить” ему нарушением закона. Во всяком случае именно так расценивает действия и намерения обеих участвующих в этой процедуре сторон Уголовный кодекс РФ.

      В определенном смысле можно сказать, что сам акт дарения или обмена дарами имел для древнерусского человека (как и для людей практически всех традиционных обществ) магическое значение. Передача какой-то собственности в руки другого человека предоставляла дающему личную власть и влияние на него. Поэтому в ряде случаев люди остерегались принимать безвозмездно чужое имущество, боясь оказаться в личной зависимости от дарителя. Гораздо “безопаснее” было захватить чужое силой. Поэтому-то слова дружинников Игоря: “Что хочем более того: не бившеся, имати злато, и сребро, и паволоки?” в ответ на предложение греков: “Не ходи, но возьми дань”, в глазах летописца и его читателей, как уже отмечалось, вряд ли могло иметь положительное значение.

      Не исключено, что представление о личной зависимости того, кто получал от другого какие-то материальные блага в виде даров, угощения (само слово происходит от слова гость) и т.п., были основой обычая гостеприимства. Получивший кров и пищу не мог сделать чего-либо дурного хозяину, предоставившему их. Типичным примером является традиционный ответ героя русских сказок, попавшего к Бабе-Яге, на ее вопрос, кто он такой и куда путь держит. Сначала было необходимо “накормить, напоить и спать уложить” незваного гостя, а потом уже задавать подобные вопросы: теперь он был обязан ответить на них.

      С точки зрения таких обычаев вполне логичным выглядит и поведение печенегов в легенде о белгородском киселе, записанной в “Повести временных лет” под 6505 (997) г.:

      Уход печенежских мужей от стен Белгорода, видимо, объясняется не только наивностью печенежских князей, “проведенных” белгородцами, но и тем, что, отведав угощения, они не могли продолжать осаду города, который их накормил и напоил.

      То же относится и к княжеским пирам. Угощение князем дружинников закрепляло личные связи, существовавшие между ними с детства:

      Не исключено, что со средневековыми представлениями о богатстве связаны и многочисленные клады, зарывавшиеся владельцами в землю. Традиционно считается, что это делалось в момент опасности, скажем, при нападении врагов. В источниках, однако, нет указаний на то, что клады прятались на время, чтобы после того, как лихолетье пройдет, выкопать их. Зато известно, что у многих народов существовало поверье, будто серебро и золото, спрятанные в землю, навсегда оставались в обладании их владельца и его рода и воплощали в себе их удачу и счастье, личное и семейное благополучие. Видимо, именно с подобными представлениями о сокровищах связана уже приводившаяся фраза из поучения Владимира Мономаха:

      Деньги представляли для людей того времени ценность не как источник богатства, материального благосостояния, а как своего рода “трансцендентные ценности”, нематериальные блага. Само по себе показательно, что в качестве символа таких ценностей были избраны прежде всего золото и серебро - “реальные” материальные ценности тех народов, у которых их позаимствовали. Языческие представления, которые оказывались у “варваров” связаны с благородными металлами, послужили определенным шагом в освоении ими новой идеи богатства, в приобщении к цивилизации хорошо знавшей “земную” цену денег.

      Со временем, однако, отношения князя и дружины начали изменяться. А.Е. Пресняков пишет:

      Имущественное расслоение дружины привело к формированию в XII в. нового социального слоя - боярства. Оно “выросло” из дружины и, видимо, частично слилось с наиболее зажиточной частью городского населения. По словам А.Е. Преснякова,

      Итак, отношения князя и дружины строились на личных связях, закреплявшихся развитой системой “даров” в различных формах. При этом князь выступал как “первый среди равных”. Он зависел от своих дружинников не меньше, чем они от него. Все собственно государственные вопросы (об устройстве “земли”, о войне и мире, о принимаемых законах) князь решал не самостоятельно, а с дружиной, прислушиваясь к мнению своих воинов.

      Вместе с тем ясно, что содержание такого вооруженного отряда требовало от князя определенных средств, с помощью которых он мог одеть, накормить и вооружить своих дружинников, а также определенного штата слуг, без которых все это просто невозможно. Откуда же брались такие средства, и что представлял собой институт, обслуживающий князя и дружину?